Андрей Лазарчук

ПАРАГРАФ 78

–3.

Так вот ты какая, вечность…

Цифры твои горят рубином: 00:00:04 – не меняясь уже много лет. И я знаю, что ещё не раз вспомню всё, что захочу, а что мне помнится лучше всего, вспомню сто и тысячу раз. Я стал подобен воннегутовскому Билли Пилигриму: могу перемещаться по своей жизни в любую точку. Вперёд и назад. И даже отходить – не слишком далеко – в стороны. Не слишком далеко – отчасти потому, что боюсь не найти обратной дороги… Разве что час зачатия я не помню. А может, и помню, просто не могу передать, как это было, – не придумано слов. А до смерти мне ещё далеко: когда станет 00:00:00 – и потом ещё сколько-то тысячелетий будет идти сюда пламенный фронт. Я не стану этого ждать, а просто возьму и вернусь куда-нибудь… ну, скажем, лет в шесть. Мы на рыбалке с отцом, этот пруд тогда казался мне огромным, а пятикопеечные карасики, которые водились в нём – настоящей рыбой. Стрекоза садится на перо поплавка, и поплавок медленно тонет… Две старые ивы, справа и слева от нас, с такой невероятной морщинистой корой, похожей на шкуру носорога, и вытоптанный кусок берега напротив: там к водопою гоняют деревенское стадо. Мы сидим с отцом рядом на доске и жуём бутерброды, запивая их сладким чаем из термоса.

Через год отец утонет – он, призовой пловец, утонет на мелком месте в двух шагах от берега, оступится в ямке, хлебнёт и мгновенно задохнётся: синкопическое утопление, так это называется. Спазм голосовых связок: они страшно натягиваются и перестают пропускать воздух. И мы на некоторое время останемся втроём: мать, Катька и я. Потом будет и другая жизнь, хуже, лучше – не знаю. Но другая.

Потом третья, четвёртая, пятая…

Пятая, кажется, стала последней. Зато она никогда не кончится.

Бесконечность жизни – это во-первых. Во-вторых – практическое всеведение.

Я могу вспомнить всё, все детали, вплоть до микроскопических, и как бы развернуть в уме панораму события, чтобы увидеть то, чего в момент самого события не видел или не успел заметить. Или успел, но не понял, что это такое. Или не захотел понять. Я могу быть бесстрастным, потому что мне уже всё равно.

В-третьих, я ничего не могу изменить, я не могу шевельнуться, сердце моё не бьётся, глаза не мигают. И даже цифры передо мной не меняются: 00:00:04. Бессмертие, всеведение, бессилие.

Всемилость? А почему бы нет? Я ни на кого не держу зла. Даже на тех, кто меня убил.

Да, и ещё: возможно, я теперь гений. Я вижу связи между событиями, которые на первый-второй-десятый взгляды между собой и не связаны вовсе, а оказывается – связаны-таки, но настолько сложной и запутанной цепочкой причин и следствий, что ни один аналитический отдел не разберёт и за год работы. А я – просто вижу. Так что Док не соврал. Мы ему тогда не поверили, но он точно не врал. Просто пытался кое-что утаить. А может быть, ему всего лишь очень хотелось ошибиться.

Но он не ошибся. И не соврал.

–2.

С тем, что живёт во мне, я могу сделать всё. Всё, что захочу. Это такой конструктор. Я могу заново и нацело смонтировать мою жизнь – по минутам, как была, или даже по секундам – и с гиперссылками. Которые объясняли бы каждую из секунд. Могу изъять себя из событий и посмотреть, как всё развивалось бы без меня. Могу что-то ещё изменить – и тоже посмотреть, на что это повлияет.

Знаю, что могу, потому что всё это я уже делал.

Много раз.

–1.

И ещё – я могу создавать в себе другие личности. Это началось само по себе – довольно давно, на таймере было 00:00:06, – и тогда меня испугало. Есть же такой стереотип: раздвоение личности – одна из граней безумия. Так что я постарался взять этот процесс под контроль. И теперь все эти чужие сознания, которые живут во мне, как рыбы в океане, – они все мне знакомы. Кого-то из них я люблю больше, кого-то меньше. Но нет ни одного, кого я не любил бы совсем. Я никогда не заведу себе подопытного Иова, чтобы изучить на его примере, как из зла создаётся кромешная любовь.

Нет, вру. Один такой нелюбимый есть. Это я сам.

Сейчас я уже могу себе в этом признаться.

Но это я сам последних нескольких месяцев. Ещё тех, календарных. Тех времён, когда было время, и времени было достаточно.

Думаю, что все остальные – это тоже я. Даже панна Гертруда. Даже неандертальский мальчик.

Как много всего из меня могло бы получиться, оказывается…

Но получилось, как всегда, самое простое и самое непритязательное. А заодно и неизлечимо больное. Но теперь это уже не имеет значения.

А ведь совсем недавно имело.

Смешно.

Неандертальский мальчик спит у камина в моём загородном дворце. Я иногда снюсь ему в виде огромного доброго дядьки, одетого в облако. От меня хорошо пахнет. Наяву ему помогают две простодушные деревенские тётушки, добрые и надёжные. Он уже умеет говорить, ухаживать за собой, есть с помощью ложки. Любит мыться. Любит книжки с картинками. Любит, когда ему из них читают.

Но спит он только на ковре у камина. Ковёр толстый, нога в нём тонет чуть не по колено. Мальчику это нравится.

Сначала я хотел рассказать эту историю ему, а потом подумал: нет, не надо. Пусть хотя бы для него мир окажется добрым.

Тогда я рассказал её самому себе – пятнадцатилетнему. Я мыл машины богатых парней и мечтал о том, как этих парней перебить.

Постепенно они сами друг друга перебили…

Я рассказал её один раз, потом сделал так, как будто не рассказывал, и рассказал ещё. И ещё, и ещё, и ещё. Мне нравилось, как он слушал. Какие у него были глаза.

Я рассказываю, а потом заставляю забывать. Снова рассказываю. Я, как шахматист, отрабатывающий дебют, отрабатываю своё поражение.

Что, никак не могу успокоиться?

Не знаю.